Жоэль и Поль - Яна Глазкова

Жоэль ковырялась в грядке скорее от скуки и любопытства – она не особо заботилась о красоте своего сада – и тем более не стремилась соблюдать чистоту и порядок. Она набирала полные кулачки земли и сжимала пальцы, пока земля не сочилась, падая крошками на ее брюки. Жоэль сидела на траве, поджав ноги, волосы блестели под жарким солнцем, слегка касаясь ее кожи, вылитой из кварца. Она смотрела на комочки свежей черной почвы и думала о своих снах, которые становились все более тревожными. Когда сны становятся сильнее реальности, возникает вопрос о том, где ты. Когда сны остаются грязной рваной юбкой на весь оставшийся день и шлейфом волочатся по всем улицам города, возникает вопрос о том, где ты. Пока живешь на несколько миров одновременно и ни с кем не желаешь делиться своей настоящей, то есть псевдореальностью, живешь, словом, нигде, и тебя не существует. Реальность, вакуум, создаваемые Жоэль, превращались в страшную тюрьму и одновременно в безграничную свободу. Невозможно было отказаться, невозможно было и достойно этим поделиться. В итоге Жоэль приходилось жить между мирами, тихо уничтожая всю свою человеческую сущность и здравый смысл.

Каждую ночь ей снился Поль, но не так, как ей хотелось бы. Ей снился Поль, который исчезает. Каждую ночь она пыталась выцарапать его из лап пепельного тумана, который утягивал его стройную фигуру. Она рвала воздух, умоляла о помощи сквозь пепел, летящий ей в лицо. А Поль все больше удалялся от нее и пропадал в сером мокром тумане, плотном, как кулаки, и холодном, как смерть. Она рвала глотку на протяжении всего сна, рыдала и искала его среди пустой сырости. Затем она просыпалась в холодном поту, с взмокшим лбом и ужасом в глазах. Поль был для нее неким островом после долгих месяцев одиночного плавания на полусгнившем плоту, он олицетворял и жажду, и голод. В ее голове роились мысли, одна сильнее другой, а земля все сыпалась и сыпалась сквозь ее пальцы. Она смотрела на свои руки безучастным взглядом и понимала – грядет что-то очень страшное, и перед лицом этого ужаса она будет стоят одна.

– Крошка, ты чего расселась посреди грядки?

– Поль, я больше так не могу. Эти сны, они не дают мне покоя, снедают меня. Моргая, боюсь открыть глаза и не найти тебя рядом. Ночью я все время нащупываю тебя в постели и крепко сжимаю, ведь если тебя попытаются унести, забрать, то просто не вытащат из моих рук. Поль, любимый мой, я боюсь.

Он стоял посреди залитого светом газона, слишком зеленого и слишком коротко подстриженного, совсем не для такого случая. Он смотрел на нее сверху вниз и в его взгляде скользила отчужденность. Он смотрел сквозь нее, внутрь или, может, мимо. Его руки были в карманах, а прядь волос обнимала лоб. Жоэль бегала глазами по его лицу, рот предательски дрожал, а руки превратились в кулаки. Одним мощным рывком она вскочила с земли и бросилась Полю на шею, крепко обняла его, впиваясь ногтями в его белоснежную рубашку, и содрогалась всем телом, пытаясь прижаться к нему все плотнее. Поль, шатаясь, обхватил ее руками, погружая лицо в шелк волос. Именно в этот момент, в этом, как будто прощальном моменте, началась осень в Париже, и медленное исчезновение Поля.

Меланхолия

Многие хотят кого-то спасать, скажем, бабушек в нищете, леса, собак бездомных. Список можно продолжать до бесконечности, столько всего необходимо спасти, не только на Земле – еще и за ее пределами. Все мы озабочены помощью и спасением. Но если кто-то хочет спасать, значит, он жаждет горя? Разве не так? Если Жоэль хотела спасти Поля, значит, она желала его пропажи? Для того, чтобы существовали спасители, должно существовать что-то, от чего необходимо спасать. Предположим, все обстоит наоборот и мир находится в гармонии, спасать и обретать благодаря этому значимость просто не представляется возможности. Так разве мы, те, кто преувеличивают ситуацию и пытаются все спасти, не являемся генераторами тех самых бед? Скажем, почему именно в городах супергероев всегда случаются разрушительные катастрофы? Одни психи да мутанты наполняют город и желают его уничтожить, наносят вред городу и мирным жителям. А может, стоит начать с самого супергероя, может, он и есть большая угроза, притягивающая беды? Супергерой как спаситель, Жоэль как любовница, не несут ли они под личиной добра разрушение? Таков и закон художественной литературы, закон театрального искусства, закон кинематографии – должен быть конфликт, без конфликта нет произведения, без конфликта сюжет не интересен! Так, может, и Жоэль было не интересно без конфликта, без проблемы, которую надо решить? Выходит что мы, страдающие, мы, спасающие страждущих, мы, щедрые, прежде всего нуждаемся в страданиях, чужих бедах и лаврах после? Так кто же в итоге порождает все то вредоносное, что творится в среде человечества и именуется злом?

Они лежали на кровати в своей спальне в одежде и в обуви, крошки земли усеяли розовый комплект белья, они смотрели друг другу в глаза и вели молчаливый диалог.

Поль стал пропадать. Пока их окна хлестал дождь, в их доме поселилась печаль. Жоэль в одиночестве бродила по дому, задавая вопросы небесам и кутаясь в широкие колючие свитера. Она писала Полю письма, в которых описывала все, что испытывает, все, что ей хотелось сказать. Письма, обреченные на забвение, письма без адресата.

Письмо Жоэль

«Я решила тебе написать в последний вздох лета, тут все улыбаются по-отечески добро, словно руки их всегда покоятся друг на друге. Тут растения завивают столбы за ночь, шелестя мантиями прохлады, в сырости наступившего финала. Ты знаешь, тут много вершин непокоренных, там живут мудрецы, неосязаемо морские, как у Айвазовского море, их руки черны от света, как картины Куинджи, и нет счета их ресницам. Знаешь, тут все совсем по-другому, тут у некоторых по шесть пальцев к ряду и по десять пар рук после обеда. Мне здесь хорошо было когда-то, я делаю десять шагов по веранде утром, проверяю, не выросла ли она еще на один шаг, как выросла моя комната на два с половиной с тех пор, как ты последний раз целовал меня на ночь. Я очень скучала по тебе, по началу, когда еще не познакомилась с ивой, пока не потрогала ее щеки, шершавые от прожигающего мороза чужих встреч, после грусть простилась и захлопнула чулан, и началась тьма. Тем более, знаешь, умереть – это лучшая из твоих пьес, там самые сильные ноты и голос твой там звучит во всех резонаторах твоего тела. Я так рада, что ты умер, ты так красиво умер, как никогда и не жил, ты просто стал растворяться самым бесцеремонным образом. А сегодня я буду вычесывать лапки льву и греться под его гривой, он будет катать меня по волшебным мирам с круглыми ветками покоя и сивыми совами мудрости. Он будет мурчать мне на ушко, словно я его маленький магнитофон, будто я и есть его источник питания. А тебя, Поль, так и нет рядом, тебя так и нет.»

Позже она хватала новый лист бумаги и писала совсем другое:

«Я люблю тебя! Как бы мне хотелось омыть нашу кожу от слизи притворства и страхов. Мне бы хотелось показать тебе, какая я, мне бы хотелось прикасаться к твоей настоящей коже. Я бы хотела чувствовать, как дышишь ты с облегчением, не боясь оказаться голым и простим. Мне бы так хотелось показать тебе, что наши игры в похоть – всего лишь маска уставших душ. Я бы так хотела объяснить тебе, почему дрожат руки и бегут по пухлым, горячим губам. Мне не нужно ничего, кроме твоих ладоней, горячих ладоней, полных воды, без которой мне не нужен сон и еда. Я бы тебе все объяснила, я бы раскаялась и осталась пред тобой голой, настоящей. И больше не надо было бы бояться, лишь трогать руками губы, глаза. Целовать в виски и помнить, что мы теперь свободны. Я бы ждала тебя всюду, изливая любовь на весь мир, благословляя жизнь за то, что в ней есть ты и ты уверенно топчешь нашу Землю. Я бы ждала тебя любого, я бы ждала тебя снова и снова. Я бы прощала, кидалась, срывалась в пропасть, вытягивая руку к твоей уходящей во тьму руке. Я бы бежала и срывалась на крик, будь на то твоя воля. Я бы никогда не страдала, даже если бы ты разлюбил меня, потому что через тебя я полюбила мир.»

Меланхолия дословно с латинского переводится весьма пронзительно – «разлитие черной желчи». Альбрехт Дюрер написал мистическую гравюру, которую наполнил небывалым смыслом, и увековечил ребус символов. В гравюре присутствует редчайшей формы многогранник, который, пожалуй, олицетворял ту плоскость, в которой двигалась Жоэль. Анслем Кифер должно быть не заметил, что в каждой его картине, в каждом серо-черном многограннике живет Жоэль, печальная и покинутая всеми ангелами, дающими надежду.

Их дом был бушующим океаном, с кораблями и шлюпками, с акулами и пеной волн. А Жоэль ходила среди океана, печальная и сухая. Океан шептал, плескался, врезаясь в стены, съедал судна и губил жизни крошечных моряков-лилипутов. Это называется одиночество.